Пока я был никто, не обитал нигде,

   примерно лет от двух до трёх,

   я наслаждался тем, что никакой вражде

   не захватить меня врасплох.

        

         Любой в ту пору шторм, иных сбивавший с ног,

         не досадил бы мне, заметь.

         И ни один гарпун тогда меня не мог

         (не говорю - пронзить) задеть.

 

   Тогда любая власть, любой творя эдем,

   не причиняла мне вреда.

   Ведь я же был никто. И потому никем

   не назывался я. О да.

 

   Именовался я не вожаком вояк,

   не завсегдатаем таверн.

   Я тёзкой был тому, кого в подводный мрак

   отправил странствовать Жюль Верн.

 

             Была недвижна зыбь, невысока волна.

             И мог ли думать я тогда,

             что мне ещё тонуть, не достигая дна,

             в стихии злейшей, чем вода.

 

   Была надёжна ночь (пока я слыл ничем),

   как дверь, закрытая на ключ.

   И только лунный шар, как водолазный шлем,

   незряче пялился из туч.

 

   А предстояло мне не по лазури плыть

   на зов луны, волны, струны,

   но рыть болотный торф и чужеземцем слыть

   на языке любой страны.

 

              Вдали от райских рощ, где дышат лавр и мирт,

              считать отечество тюрьмой

              и бормотать в сердцах «какой невкусный спирт»,

              лечась от холода зимой.

 

 

   И повергаться ниц, теряя нюх и слух,

   когда случится вдруг узреть,

   как стая синих птиц клюёт зелёных мух

   (лечась от голода, заметь).

 

   Перебираться вскачь по разводным мостам,

   спасаясь из огней в огни.

   И перебраться прочь, и оказаться там,

   где чужеземцы лишь одни.

 

             Где никакой за мной не уследит Кусто,

             где не видна блесна ничья.

             Я раньше был никем. Я и теперь никто.

             Но только знающий, кто я.

 

   А далеко вдали, где в роще бьёт родник

   и дышат мирт и лавр и клён,

   уже пустился вплавь мой молодой двойник,

   ещё не знающий, кто он.

 

                                                                    2002