Юлий Ким и Авторская песня

Бардовская песня — это фольклор городской интеллигенции

     Представить подмосковный поход без задушевного перебора гитары и костра невозможно. А какое же застолье без дружных песнопений? Сегодня бардовская песня потеснила на эстраде даже непобедимую попсу. Ну а самый известный и популярный из авторов, конечно, Юлий Ким. Песни на его стихи пели многие киногерои, среди которых Остап Бендер, Бумбараш, персонажи фильмов “Обыкновенное чудо”, “Сватовство гусара”, “Человек с бульвара Капуцинов”, “Про Красную Шапочку”, “Собачье сердце”… Плюс к тому Юлий Ким — автор 20 пьес и 2 киносценариев. Он перевел на русский язык 47 из 52 номеров нашумевшего у нас мюзикла “Нотр Дам де Пари”. 23 декабря у Юлия Черсановича юбилей — 70 лет, “МК” не мог пройти мимо этой важной даты для всей страны.

     — Юлий Черсанович, вы уехали в Израиль, почему вернулись?
     — Никуда я не уезжал, я живу здесь, в Москве, но имею гражданство и квартиру в Израиле и дважды в год бываю там.
     — Скажите, бардовская песня — явление чисто русское?
     — В том виде, в каком мы ее понимаем и ощущаем, — да. Нечто похожее есть в Польше, но очень отдаленно похожее. Разновидности авторской песни (песни, сочиненной целиком одним человеком, который неповторимым образом все это еще и исполняет) можно встретить и во Франции. Но авторская песня в России имеет свою, особенную историю. Пожалуй, нигде не было такого давления на личность, нигде сочинителям и исполнителям не приходилось преодолевать такое “сопротивление среды”. Те интонации, которые в ней звучат, есть только в России.
     — Бардами становятся или ими рождаются?
     — Я воспитывался в очень голосистой и певучей семье. Мой отец — кореец, мать — русская. Но поскольку отца арестовали, когда мне не было и года, я его, конечно, не помню. Да и вообще о родне своей корейской не имел ни малейшего представления до самой поры реабилитации. Основное мое воспитание проходило в русской семье Всесвятских — материной родне. Когда собирались мои дядья и тетки, каждая такая встреча превращалась в вечер песни. Во время этих вечеринок я и научился петь.
     — Не было обиды на власть, что родители пострадали от репрессий?
     — У меня было обычное советское детство и отрочество. Я был совершенно правоверным пионером и комсомольцем до 1956 года, когда мои взгляды кардинально переменились. Я прошел обычный путь типичного советского интеллигента — был потрясен разоблачением культа личности Сталина, потом пережил увлечение “возвратом к ленинским нормам”. Даже написал такую пьесу, где сравнивал Ленина со Сталиным. Симпатии автора, конечно, были на стороне Ленина. Потом прозрение продолжалось. И уже окончательно завершилось к концу семидесятых. Массовые сталинские репрессии, когда на каторгу без суда отправляли целые деревни и даже народы, никакими историческими условиями оправдать нельзя. Все это лишь результат чудовищного властолюбия диктатора.
     — По первой профессии вы — школьный учитель, правда, русского языка, литературы, истории и обществоведения. Как так случилось?
     — В школе я учился у собственной матушки, преподававшей литературу. Мне очень нравилось, как она работала, вовлекая класс в диспуты, беседы. Позже я стал применять те же педагогические методы. Но мое поступление в МГПИ не было целенаправленным. Я просто испугался поступать на журфак МГУ. Тамошние абитуриенты мне, приехавшему из Туркмении, показались чрезвычайно умными. И я решил пойти по матушкиным стопам — в педагогический. Думалось, бог даст, вырулю потом на литературную стезю. И пока я учился в институте, сочинял стихи, песни, пробовал себя в прозе.
     — Вы не пытались перевестись в более творческий вуз?
     — Нет. Мне нравилось там учиться, я понимал, что от меня самого зависит, кем я стану. Образовательную базу наш институт давал очень хорошую, и атмосфера была творческой. В одно время со мной там учились Юрий Визбор, Юрий Коваль, Петр Фоменко, Марк Харитонов, Юрий Ряшенцев. До сих пор со студенческих лет у меня осталась масса друзей и связей, творческих в том числе. Но к концу учебы я понял, что ни к чему, кроме учительства, не готов. И уехал работать по распределению в среднюю школу на Камчатку, где прожил три сказочных года. Потом уже в Москве я преподавал пять лет еще в двух школах. Это тоже было удивительно насыщенное и замечательное время.
     — Почему же оставили школу?
     — Меня все чаще стали приглашать в кино и театры посочинять песни. Я уже занял свое место в когорте наших бардов. К 68-му году стало ясно, что нужно выбирать что-то одно.

* * *

     — Песня “Рыба-кит” — ваша первая “проба пера” на камчатскую тематику?
     — На камчатскую — первая. Но сочинял я ее в Москве, перед тем как отправиться по распределению. Мне так понравилась тогда моя храбрость, что я тут же сочинил песенку о неведомом мне еще крае. Это, конечно, шуточная песня, и ничего камчатского в ней нет, кроме двух слов: “лот” и “сейнер”.
     — Как киношники разыскивали самодеятельного исполнителя, не состоящего ни в каких творческих союзах?
     — Запросто. Увлечение бардовской песней тогда было своеобразным помешательством. Стоило, к примеру, Визбору где-нибудь на кухне спеть новую вещь, как через неделю она, записанная-перезаписанная на бобинах, уже звучала во Владивостоке. В 1963 году в одной московской скульптурной мастерской мои песни услышал режиссер Вульфович. Ему так понравилось, что он пригласил меня написать для фильма песни и сняться, исполняя их. Так появилась на свет песня “Фантастика-романтика”, в свое время очень популярная.
     И среди профессиональных писателей были любители этого жанра — вспомните Галича. Когда в 1965 году Александр Володин услышал записи моих песен, то я оказался в съемочной группе фильма по его сценарию “Похождения зубного врача”. Дальше все шло по нарастающей.
     — О чем будет петь Остап Бендер в “12 стульях”, определяли вы или режиссер?
     — В кино бывает по-разному. Иногда предлагаешь уже готовое. Но Марк Захаров, как правило, сам ставит условия. Впрочем, в картине “12 стульев” эти условия были очевидны. Несомненно, должна была прозвучать песня о Рио-де-Жанейро, потом любовная для эпизода охмурения мадам Грицацуевой и, разумеется, песня на пароходе. Только “Белеет мой парус такой одинокий” не планировалась Марком Анатольевичем, я ее сам предложил, и она неожиданно стала сквозной темой фильма. Была еще пятая песня Остапа, которая должна была звучать перед появлением последнего стула, когда Ипполит Матвеевич расправлялся при помощи бритвы со своим концессионером. За кадром звучало бы грустное танго. Но этот текст Марк не утвердил, я его пою на собственный мотив.
     — Вас не огорчало, что в кино часто брали у вас стихи, отвергая музыку?
     — Когда приходишь на картину и там уже есть композитор, то естественно, что он пишет всю музыку и песни в том числе. К Дашкевичу и Гладкову я почти всегда приносил только тексты, понимая, что они сами сделают то, что нужно. Но бывали случаи, когда композитор охотно брал мой вариант песни. Например, Альфред Шнитке, когда писал музыку к фильму “Похождения зубного врача”. Так же, как в фильме “Белорусский вокзал”, когда он сохранил музыку Окуджавы, сделав только аранжировку. В фильме “Точка, точка, запятая” Геннадий Гладков музыку к моим песням написал сам. Она оказалась схожей с моим вариантом, но это была его музыка. С Алексеем Рыбниковым мы сделали четыре фильма, самым известным из которых был “Про Красную Шапочку”, где было 12 песенных номеров.
     — Вы пишете пьесы-сказки, почему?
     — Это дает довольно большую свободу моей фантазии. Причем пользуюсь чужими сюжетами. Сценические судьбы у них сложились по-разному. Больше всего повезло сказке “Иван-Царевич”, которая одно время шла сразу в двадцати трех театрах страны. К сожалению, такого громкого успеха ни одна из моих “взрослых” пьес не имела.
     — Вашим тестем был известный диссидент. Как это сказалось на вашей жизни?
     — Диссидентство в Советском Союзе не было массовым явлением, но в нем принимали участие многие замечательные люди. Я оказался в самом эпицентре этого вполне естественным путем — моим тестем стал Петр Якир, сын легендарного командарма, уничтоженного Сталиным. Сам он был взят в 37-м году четырнадцатилетним мальчишкой, а вышел на свободу лишь спустя 17 лет. Это был человек незаурядной, трагической судьбы, люто ненавидевший “усача”. И когда при Брежневе имя Сталина стало все чаще и чаще упоминаться в положительном контексте, Петр Якир оказался в первых рядах борцов с режимом. Гонения на инакомыслящих были тогда повсеместными, людей обвиняли бог знает в чем и давали сроки. Мое участие в диссидентстве было кратким — с 66-го по 69-й год — и имело для меня последствия скорее административного порядка, без уголовного преследования.
     — А как вы относитесь к сегодняшней действительности? О том ли мечтали в 60-е?
     — То, что мы теперь имеем, во многом представляет собой картину ужасную. Но если шестидесятник сейчас беспокоится и чувствует себя ответственным за это, то я могу ему сказать: ты за это не отвечаешь! За свое время ты отвечал и выполнял свою общественную задачу — выполнял миссию духовной оппозиции режиму, осуществляя свободу творчества и слова явочным порядком. А отвечать за то, как развернется эта свобода, когда она будет достигнута, должны следующие поколения. Думаю, что претензии нужно предъявлять обществу в целом: в какой степени оно управилось со свалившейся на его голову свободой. Можно сказать, не лучшим образом.
     — Подъем 60-х был всплеском творческой энергии народа, когда личность не могла найти себе применения, а в 90-е расцвел бизнес, тогда как искусство отступило на второй план. Одно гасит другое?
     — В этом есть доля истины. Но все же предпринимательская деятельность и творческая энергия — разные вещи. Ощущение свободы, пришедшее после XX съезда, было настолько сильным, настолько мощным, что дало толчок бурному расцвету нашей культуры. Но всплеск творчества произошел и в 90-е. Просто это уже не первая волна. А та поднялась после затишья, поэтому грянула так мощно и так широко. Сразу появилось столько новых имен и в кино, и в театре, и в литературе, и, конечно, в бардовской песне. 90-е тоже дали новые интересные имена, но такой популярности, какой была у нас, им, к сожалению, не досталось. Но это ни о чем не говорит.
     — Принято считать, что бизнес и творчество плохо уживаются.
     — Во всяком случае, отношения между ними непростые. И в новые времена художники попадают в зависимость, только совсем в иную, чем в советские десятилетия. Слава богу, эта зависимость не идеологическая. Но рынок диктует определенные условия. К примеру, вполне возможно, что в авторе, подписывающемся псевдонимом Борис Акунин, пропадает блестящий прозаик, а так мы имеем дело с талантливым детективщиком, и только. Сказать же, что он достиг на ниве криминальной литературы таких высот, как Эдгар По, нельзя.
     — Как вы можете оценить диссидентство?
     — Один мой приятель говорит: у нас была культура тюрьмы, наша цель — культура свободы, а дорога от одной к другой лежит через свободу бескультурья. Мы сейчас в пути. Чем больше будут наращиваться элементы культуры во всех областях нашей жизни — экономической, политической, образовательной — и других, тем быстрее мы придем к тому, что называется культурой свободы. Но самое главное состоялось — мы свернули на общечеловеческую дорогу либеральных ценностей.
     — У вас не было желания высказать в песне все, что вы думаете о властях?
     — У меня есть песен двадцать “на злобу дня”. Я их условно называю. Например, “Монолог пьяного Брежнева” или “Песенка о шмоне”. Но социальная тематика у меня не достигла такого накала, как у Высоцкого и Галича. Однако я могу работать и в этом жанре, потому что я бард с театральным уклоном и мне приходится решать самые разнообразные задачи.
     — Высоцкий водил дружбу с бардами?
     — С дружной компанией бардов, участниками Грушинских фестивалей, он дела не имел. С Булатом Окуджавой он, помнится, приятельствовал, называл его своим учителем. Шапочно был знаком со мной. Больше — с Визбором. Понемножку он знал всех, но всегда держался особняком.
     — Бардовское сообщество не обиделось на вас за уход в профессионалы?
     — Ничуть. Нет такой профессии — бард, в отличие от профессиональных писателей. Мы как-то пытались создать нечто подобное творческому союзу. Зарегистрировались, назвались “Арба”, получили печать. Во главе стояли Городницкий, Мирзоян и еще кто-то. Провели несколько учредительных собраний. Но из всей затеи толком ничего не вышло. Стопроцентных бардов в стране раз-два — и обчелся. Все остальные или где-то работают еще, или зарабатывают сочинением отдельно стихов или отдельно музыки. И это нормально.

* * *

     Одно время бытовало мнение, что бардовская песня только для застолья, для посиделок у костра, что она должна бояться эстрадных подмостков, чураться гонораров. Это заблуждение уже изживается. У любого сколько-нибудь известного барда половина семейного бюджета опирается на доходы от концертной деятельности.
     — А может современный литератор нормально существовать за счет своего труда?
     — И наша, и мировая практика показывает, что жить только писательским трудом могут себе позволить очень немногие. Литераторы вынуждены заниматься еще чем-либо, чаще всего преподаванием, как в случае с Иосифом Бродским, Василием Аксеновым, Евгением Евтушенко. И это авторы, которых охотно и активно издают. А что говорить о менее титулованных лицах? Хорошо идут дела только у расплодившихся производителей “чтива”, поставляющих на рынок огромное количество одноразовой детективной макулатуры. И женщин в этом жанре почему-то работает больше, чем мужчин. Что касается меня как читателя, то я с собой в дорогу обязательно беру какой-нибудь детективчик. И даже измеряю расстояние своих переездов, да простят меня англичане, в “агашках” — текстах Агаты Кристи. Так, перелет из Москвы в Нью-Йорк — это две “агашки”. Или три “маришки”.
     — Вас не задевает, что некоторые ваши песни исполняют как народные?
     — Таких не так уж и много. Я знаю случаи, когда нашу с композитором Дашкевичем песню из кинофильма “Бумбараш” — “Ходят кони над рекою” — исполняли как народную. Это можно почесть за комплимент. Как-то в начале 80-х в телепередаче “Кинопанорама” Игорь Скляр спел мою песню “Губы окаянные”, объявив ее русской народной, чем развеселил мою семью, собравшуюся у телевизора. Тут же посыпались телефонные звонки от друзей, на которые я в шутку отвечал: “Русский народ слушает”. После чего очень загордился.
     — Я слышала, что вы инициатор установки памятника “Мимино”. Вам не кажется, что в столице стало слишком много памятников?
     — Вовсе нет. Если пройтись по Зальцбургу или Санкт-Петербургу, то там памятники на каждом шагу. Ничего ужасного в этом нет. Я не инициатор, я просто подписался под общим обращением к Юрию Лужкову с предложением поставить этот памятник. Плохо если памятник возникает без предварительного обсуждения, как это произошло с Петром I, ведь многие были против. Он мне очень не нравится, очень помпезный и стоит крайне неудачно. У меня вообще мягкие претензии к Юрию Михайловичу за его пристрастие к творчеству Церетели.
     — Вы до сих пор даете концерты. Какая аудитория вам уютна?
     — Максимальная аудитория 400 человек, а лучше 200, а еще лучше домашний концерт. Его я люблю больше всего. Бардовская песня превращает публику в компанию. Чем больше народа, тем труднее это сделать.
     — Личный вопрос. Расскажите о семье.
     — Я женат, вторым браком. От первого брака у меня есть дочь и три внука. Дочь — журналист. Есть любимая старшая сестра и племянник. Он арт-директор кинокомпании, пишет песни.
     — Как вы работаете, с техникой дружите?
     — Нет. Пишу на бумажке ручкой, потом на машинке. Очень хочу в следующем году освоить компьютер.
     — А какие еще планы на будущее кроме дружбы с компьютером?
     — Продолжать работу в проектах, в которых работаю и сейчас. Но не буду рассказывать — я человек суеверный.