Без сослагательного наклонения

Писателя-драматурга Юлия Кима можно именовать как угодно: классиком бардовского жанра, живой легендой или, как шутит он сам, ходячим мифом. В любом случае преувеличения не будет. Вместе с тем Ким — из той плеяды непримиримых врагов Софьи Власьевны (как прозывали в 60-е годы советскую власть), которые сознательно «шли на статью». Об этом периоде жизни Юлия КИМА мы и решили поговорить, благо диссидентство в сегодняшней Беларуси — отнюдь не анахронизм.

— Юлий Черсанович, не ошибусь, если скажу, что диссидентом вас можно называть в прямом смысле слова?

— Речь идет о 60-х годах. Потом уже я перестал быть диссидентом в силу того, что не мог совмещать работу в театре и кино и участие в правозащитном движении. Мне пришлось сделать выбор, и я сделал его в пользу главного дела своей жизни. Я ведь писатель-драматург. А если бы был просто писателем, как, допустим, Солженицын или Войнович, тогда это еще можно было совмещать. Или если бы, например, остался диссидентствующим бардом, как Галич (великое, надо сказать, дело!). Однако в моем случае это было исключено. Как, кстати, и в случае Высоцкого. Он же не был диссидентом, хотя сделал очень много для того, чтобы приблизить эпоху свободы. Нет, диссидентами были те люди, кто сознательно шел на статью. У нас в УК РСФСР их было две... нет, даже три: это 190-я — до трех лет лагерей, 70-я — до семи и 64-я — до расстрела.

— В каждом случае за что?

— Формулировки первых двух звучали приблизительно одинаково: «хранение...», «распространение...», «клеветнические измышления, порочащие...». А 64-я — это «измена Родине».

— Но вы же впрямую подпадали под первые две...

— Под них подпадала половина нашей интеллигенции — хотя бы за распространение самиздата. Однако наш ЧК, госбезопасность наша, руководимая партией и правительством, применяли эти статьи выборочно — к наиболее активным и одиозным фигурам. Была, правда, еще одна мера — выживание за границу. Так, например, «выжили» в эмиграцию Виктора Некрасова, Владимира Войновича, к генералу Григоренко вообще было применено все, что только можно! (Петр Григоренко воевал, преподавал в Военной академии им. М.Фрунзе; в 1961 г. за критику Н.Хрущева переведен на Дальний Восток; в 1963 г. создал «Союз борьбы за возрождение ленинизма»; в 1964-м лишен звания, наград и пенсии; неоднократно подвергался арестам и принудительному лечению в психиатрической больнице; в 1977-м эмигрировал в США. — С.Ш.) Но диссиденты — это те, кто идет на статью, осуществляя свободу слова явочным порядком: речь либо о подписании собственным именем какого-то обращения, либо об активном распространении самиздата, либо об участии в публичной акции, как, скажем, выход в 1968 году на Красную площадь наших семерых по поводу чешских событий. Хотя их на самом деле было восемь, но в легендах осталось семеро.

— А что стало с восьмым?

— Восьмой была очень молодая дама. Дело в том, что, когда их забрали в 50-е отделение милиции, она, испугавшись, сказала, что на площади оказалась случайно. Потом она очень переживала — у нее на всю жизнь остался комплекс вины. Через год она опять хотела выйти на площадь (смеется), но при ней случился человек, отговоривший ее.

— Вы же тоже могли оказаться на Красной площади...

— Да нет, я как раз изо всех сил противился этому! И отговаривал Ларису Богораз (правозащитница, за демонстрацию на Красной площади получила 4 года ссылки (отбывала в Иркутской области). — С.Ш.). Мои рассуждения были просты: все семеро сразу шли на посадку...

* * *

[…] Утром 25-го примчался к Михайлову (под этим псевдонимом Ю.Ким вынужден был писать для театра и кино целых 16 лет; «Однажды Михайлов...» — так называется цикл его автобиографических очерков. — С.Ш.) Вадик Делоне. «Когда? Где?» — «В 12, на Красной площади. Не ходи, я тебя прошу».

Однако нечего было и заикаться.

— Пока, стагик, — сказал Вадик. — Через тги года увидимся.

Широко улыбнулся — высокий, красивый, веселый, преблагополучнейший любимец публики — и ушел. На три года, как и обещал.

Они пришли к Лобному месту и минут пять сидели там на виду с развернутыми плакатами: «За нашу и вашу свободу»; «Руки прочь от Чехословакии!». Затем их повязали. Следствие длилось недолго. Через два месяца уже был суд.

Ю.Ким. Шекспировские страсти в 1968 году...

 

— Но вы тоже прошли через вызовы в КГБ, обыски, слежку. Очевидно, поначалу это вызывало еще азарт?

— Да, азарта было много, а чувство риска было немножко притуплено, поскольку нами руководило, во-первых, сознание правоты нашего дела, во-вторых, вера в то, что сталинские времена не вернутся. Но когда у нас появился первый «революционный» опыт, нам стало понятно, что сталинские времена пусть в некоторой степени, но все-таки возвращаются. И тогда нами руководило одно лишь чувство протеста.

— А страшно было?

— Ну а как же. Например, однажды мы на даче всю ночь «лепили» листовки...

— Что значит «лепили»?

— Путем фотоспособа. И на следующий день вместе с моим приятелем разбрасывали их по почтовым ящикам. Вот тут-то мы, как заправские революционеры, смотрели направо-налево! Было страшно и тогда, когда я носил в портфеле «Архипелаг ГУЛАГ». Или когда нес уж не помню что именно, но какой-то весьма взрывчатый самиздат, и за мной увязался «хвост». Я от него бегал-бегал, но все-таки убежал!.. (Смеется.) Было еще и такое приключение в моей жизни, когда дом, где я находился, оказался обложен чекистами почти со всех сторон. А мне необходимо было встретиться с французским корреспондентом, чтобы передать информацию об очередной гадости советской власти. Сейчас не помню, какой именно, но помню, что чекисты прозевали с тыла дома открытое окно между первым и вторым этажами, откуда я и выпрыгнул вместе со своей женой... Зато кучу «хвостов» привел за собой французский корреспондент! (Смеется.) И хотя нас со всех сторон фотографировали, но не задержали. Откровенное наружное наблюдение было одним из способов давления госбезопасности. То была как бы предупредительная мера, поскольку они ведь прекрасно могли вести и скрытое наблюдение. Мы же все были, конечно, никакие не конспираторы — открытое наблюдение видели, а скрытое — нет... Когда, допустим, вышла 27-я «Хроника», уже на следующий день ко мне пришли из КГБ и прошли точно к тому шкафу и к тому отделению, где она лежала. Уж как они проследили — ума не приложу.

— 27-я «Хроника» — что это?

— Подпольный и абсолютно героический бюллетень «Хроники текущих событий», печатавшийся доброхотами на печатных машинках на папиросной бумаге. Там перечислялись очередные «подвиги» советской власти против как свободы слова, так и всяких других свобод — речь об арестах, допросах, обысках, о судебных и внесудебных преследованиях госбезопасностью и партийными органами...

* * *

[…] И тогда Михайлов злорадно и даже торжественно воскликнул:

— Вот они!

Неподалеку в самом деле обозначился его давешний преследователь и при нем миловидная девица. Оба старательно смотрели друг на друга, добросовестно разговаривая. Леня (Л.Второв, режиссер Детского театра в Москве. — С.Ш.) посмотрел:

— Это и есть твой мальчик?

— Он. А девочка, скорей всего, твоя.

— Да ладно!

— Убедишься в движении.

Плечом к плечу Леня с Михайловым зашагали по тротуару, а шагов через двадцать резко остановились и оглянулись. Парочка, по-прежнему разговаривая и глядя друг на друга, шла следом. Леня хмыкнул:

— Не убедил.

Двинулись дальше. Поравнявшись с автобусом, живо впрыгнули и жадно приникли к заднему стеклу. Парочка стояла, откровенно глядя на них, при этом кавалер, как и давеча, что-то быстро говорил в открытый кейс: сообщал, наверное, номер автобуса и маршрута.

Леня сказал:

— М-да. Похоже, ты не ошибся.

Через некоторое время Михайлов сообщил:

— Вот они.

Впрочем, и без сообщения видно было, как, откуда ни возьмись, вывернула чуть ли не из подъезда серая «Волга» и пристроилась к автобусу. Кавалер сидел рядом с водителем, равнодушно смотря по сторонам. Леня уже не хмыкал: как это бывает с новенькими, им овладел азарт, совершенно погасивший чувство опасности... […] «Ну-ну, — приговаривал он, вливаясь в привокзальную толчею, — ты смотри, нет, ты смотри: идут! И девка уже другая! Понимаешь? Он дежурный, а они при нем сменяются!». Леня на глазах превращался в профессионала. […]

Ю.Ким. Леня Второв и филера.

 

— Виктор Некрасов, рассказывая о проводимом у него обыске, уверял, что не следует идеализировать КГБ. Он ссылался на то, что гэбисты просили у него спички — посветить под шкафом (тогда как, замечал Некрасов, у них должен был быть фонарик, бьющий на сто метров!), а потом еще волокли на себе мешки с изъятыми бумагами — машина не пришла...

— Нет (cмеется), небольших накладок, сопровождавших чекистскую работу, можно найти сколько угодно. Но дело в том, что была нелепа сама эта работа, поскольку никто из нас не скрывался. ЧК было достаточно малейшей прослушки телефонных разговоров или, скажем, каких-нибудь добровольных стукачей. Господи, подумаешь, революционеры-подпольщики! Это вам не чеченцы какие-нибудь, сумевшие средь бела занять «Норд-Ост»!.. Генерал Григоренко говорил: мы осуществляем свободу слова, записанную в Конституции, поэтому должны делать это открыто. Так что никакого героизма не было ни с той, ни с другой... то есть нет, ошибки ЧК мог допускать, но если ему надо было за чем-то всерьез проследить, так они и следили всерьез!

— Однажды Алесь Адамович и Василь Быков заговорили о том, что, мол, хотели бы — если б такое было возможно — вернуться в прошлое. И оба согласились, что нет, так как были не уверены, а сумели бы еще раз выстоять. Позвольте переадресовать этот вопрос вам.

— С этим сослагательным наклонением всегда большие проблемы. Я иначе отвечу. Участие в правозащитном движении, которое сегодня называется диссидентством, сыграло очень важную роль в моей жизни. Пусть даже оно было кратковременным, и потом я, можно сказать, дезертировал оттуда — после того как в 1969 году меня удалили из школы, хотя я все равно оставался рядом с диссидентами, и за мной числится еще несколько дел. Но, повторюсь, участие в этом движении было для меня очень важно. И если можно благодарить за это судьбу, то я действительно благодарен ей.

* * *

Да неужели и вправду было с нами все это: запрещенная литература, листовки, подпольщина доморощенная, слежка государственная, доносы, обыски, демонстрации, аресты и суды с гордыми «последними словами» — словом, все эти из далекого прошлого атрибуты героической революционной романтики, изображенные во множестве произведений, от «Овода» до горьковской «Матери» или фадеевской «Молодой гвардии»? Неужели все это было в жизни по-настоящему? Пронзительное чувство неестественности: как это? Я — здесь, а Илья — в тюрьме? Я здесь, в Москве, сижу в театре «Современник» и вместе с залом смеюсь над абсолютным совпадением Щедрина с советской властью, а Илья — в трех шагах от меня, бритый, в камере, и этот говнюк-следователь кричит на него? Хотя образ мыслей, за который Илья и сидит, у смеющегося со мной зала точно такой же! Словно встали дети в круг, посчитались: «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана» — и кому выпало водить, пошел из круга, только не за угол, а на Колыму, лет на семь.

Причина подобного впечатления понятна: эти слежки, погони и обыски, то есть все то, что совершенно необходимо при охоте на воров и убийц, здесь превращалось в бурную имитацию деятельности, в демонстративное махание кулаками, потому что преступления-то не было. Никто ведь, по сути, и не прятался. Это же уму непостижимо, сколько денег было угрохано, сколько народу задействовано для слежки за нескрывающимися, для погони за неубегающими, ради важных отчетов перед старцами с мавзолея, и эти старцы важно собирались и на основании андроповских докладов решали, что мне читать, чего не читать... бред, мерзость.

Ю.Ким. Леня Второв и филера.

http://bdg.press.net.by/2006/03/2006_03_07.1594/1594_18_1.shtml