|
|
Двадцать лет спустя, или Два товарища
Никита Елисеев ©:
Северо-Запад, март 2003
|
Никита Елисеев ©:Двадцать лет спустя, или
Два товарища
Они появились в 50-х и вроде бы должны были исчезнуть к 90-м,
вытесненные роком или попсой, "русским шансоном" или чем-нибудь
подобным. Но вот удивительное дело – остались!
|
Есть одно странное, необъяснимое и необъясняемое явление в
российской культуре ХХ, а теперь уже и ХХI века. Его называют то
авторской, то бардовской песней. Фольклор интеллигенции. Фольклор,
творцы которого известны поименно. Барды. Они появились в середине 50-х
годов со своими гитарами и странными песнями, в которых текст – важнее
важного, но без гитары, без мелодии, даже самой простенькой, текст этот
не канает. (Ну как прочитать глазами финал "Баллады о переселении душ" –
"Но в минуту самую внезапную, / Пусть ему отчаянье мое / Сдавит сучье
горло / Черной лапою", – не услышав, как Галич со злорадной нежностью
растягивает "внезааапнуууйуу"?)
Откуда оно пришло, это необъяснимое явление? Можно сформулировать
это не научно, но поэтично (извините) – из рывка к свободе в несвободном
обществе. Они появились тогда (в 50-х) и вроде бы должны были исчезнуть
к 90-м, вытесненные роком или попсой, "русским шансоном" или чем-нибудь
подобным, но вот удивительное дело! Остались. Музыковедам, стиховедам и
социологам искусства еще предстоит сообразить, что это за странное
такое, старомодное и живучее явление, которое одни называют "искусством
ИТР", другие шмыгают носом от избытка чувств, едва лишь заслышат: "На
ночных кустах ветки трогая, / Выхожу один на дорогу я. / Темнота кругом
несусветная, / Замолчала ночь беспредметная", или: "Помнишь, как оно
бывало? Все горело, все светилось, / утром солнце как вставало, так до
ночи не садилось. / А когда оно садилось, ты звонила мне и пела: /
"Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село"", а третьи
хмыкают, обнаружив в немудрящих песенках цитаты из Лермонтова и Фета.
Все барды – разные, но самыми разными, разнополярными мне казались
процитированные выше Юлий Ким и Михаил Щербаков. Подчеркнуто веселый,
игровый, театральный Ким и подчеркнуто мрачный, ироничный и лиричный
даже в самых своих сюжетных балладах Щербаков. "Лед и пламень, волна и
камень – не столь различны меж собой", а оказалось – они дружат и в этом
году отметили двадцатилетие своей дружбы двумя концертами в Петербурге –
13 и 14 марта. 13 марта о Киме говорил Щербаков, а 14-го о Щербакове –
Ким. 13 марта пел Ким, а 14-го – Щербаков. Внимательному
зрителю-слушателю становилось слышно и видно, что и мрачность Щербакова
подсвечена юмором, и веселость Кима подтушевана настоящим трагизмом.
Обо всем этом: о Михаиле Щербакове и бардовской песне, о
диссидентстве и политике и о многом другом корреспондент "Эксперта С-З"
расспросил Юлия Кима.
О Михаиле Щербакове
– Как вы познакомились и подружились с Михаилом Щербаковым? Мне
кажется, что вы очень разные. Лед и пламень. Вы – открыты и контактны, а
Щербаков – замкнут и мрачен.
– Мы совсем разные люди, но вовсе не противоположные. Щербаков не
так уж неконтактен и мрачен, а что до меня, то я – не так уж открыт и не
такой уж весельчак. Мой лирический герой и лирический герой Миши больше
не похожи друг на друга, чем мы сами. Конечно, и мы – не похожи, ну так
ведь взаимные симпатии и не могут возникать у людей совсем похожих,
верно? Вот наш случай как раз такой, когда у непохожих людей возникла
взаимная симпатия.
О Мише я услышал в 1983 году, он был студентом-филологом Московского
университета и сочинял песни. Один наш общий знакомый уже тогда, хотя
Мише не было и двадцати, предложил мне послушать записи этого, тогда еще
совершенно неизвестного, барда. Он принес мне пленку, которую Миша
специально для меня записал в кругу своих друзей. Эта пленка
подействовала на меня оглушительно. Я сразу понял, что это – сложившийся
мастер, небывалый в наших бардовских рядах. Я слушал тогда его вещи,
написанные им в 18, 19 лет, которые и сейчас делают честь его поэзии,
пусть он и вспоминает их с неохотой. "Вишневое варенье", "Кибитка",
"Капитан бравый" и много других. Остается только удивляться тому, что
многие барды, тогдашние мои коллеги по нашему славному делу, совершенно
этого не почувствовали, хотя я довольно широко показывал его пленку.
Мишины песни получили признание в бардовской среде очень нескоро.
Уже в середине 80-х годов я по своему выбору составил пленочку из
Мишиных песен и показал Булату Окуджаве, который отнесся к ней
равнодушно-уважительно. Несколько похвальных слов сказал, но восторга
моего не разделил. На первые песни Вероники Долиной Окуджава реагировал
гораздо эмоциональнее. Много позже, уже в 90-е годы, я передал Булату
пленку Мишиных песен, которую составил сам автор. Тогда Окуджава в одном
из своих интервью сказал, что прежде он полагал, будто бардовская песня
умерла, но послушал песни Щербакова и теперь сказать этого никак не
может. Перед последним отъездом Окуджавы в Европу я получил от Миши
свежую запись для Булата, позвонил ему, тот ответил, что когда вернется,
тогда и послушает. Он вернулся, но – как вы сами понимаете – передать
ему эту пленку я уже не мог.
Об учителях
– Перед вашим выступлением Михаил Щербаков много говорил о том, кем
были для него вы и ваша жена, Ирина Петровна Якир, в Москве 1983 года, –
учителями. А были люди, к которым с пиететом относились бы вы? Были
учителя?
– Миша сильно преувеличивает мою "учительную" роль. Всякий талант
самодостаточен. Это же пружина, сжатая в человеке, она так или иначе, а
развернется, распрямится. Миша очень жаден до самых разных впечатлений в
музыке, кинематографе, литературе. Вот к театру он абсолютно,
патологически глух, и я не знаю, расслышит ли он когда-нибудь театр. Что
же до литературы, то он энциклопедически образован в этой области, и
здесь я мог и могу у него поучиться, а не он у меня. В песнях у него
собственная интонация настолько сильна и неповторима, что он никогда не
нуждался в непременном кому-то подражании, в ученичестве, в школе. Он –
сам себе школа, стиль и искусство. Хотя он и не чуждается стилизации. У
него есть прекрасная песня, написанная на музыку Нино Рота.
Я – другое дело. Я увлекался гораздо больше. Мне всегда хотелось
передразнить, повторить ту или иную интонацию. Я люблю стилизацию,
пародию, подражание. Если говорить о том, кто меня подтолкнул к песне, к
гитаре, то это Юрий Визбор. Сказать, что его творчество было основным
или важнейшим для меня источником, я никак не могу, но его песни я
слушал жадно и интонации впитывал с благодарностью. Все равно не могу
сказать, что его муза сильно повлияла на мою. Гораздо большее влияние на
меня оказали такие люди, как Петр Фоменко и Юрий Коваль. У меня есть
несколько подражаний Галичу, Высоцкому, Окуджаве, но это сознательные
стилизации. Есть визбористы и последователи Высоцкого, есть Тимур Шаов,
который продолжает работать в традициях сатирической баллады Галича. Я
не такой. Я – другой.
– Нет, я, наверное, неправильно сформулировал вопрос… Михаил
Щербаков говорил не об эстетическом влиянии, а о человеческом, если
угодно – этическом. У вас был такой учитель или такие учителя?
– У меня было несколько таких учителей, но их имена вам ничего не
скажут. Это были просто хорошие, порядочные люди, много старше меня, вот
к ним я испытывал чувства, аналогичные тем, о которых говорил Миша.
Вероятно, такие учителя есть у каждого человека. Иначе… как там… иссякла
б нива жизни.
Всеядна, как медведь
– Есть ли перспективы у бардовской песни в России? Мне кажется, что
ее питательная среда иссякает, исчезает.
– Бардовская песня есть продукт массового песенного графоманства, и
эта питательная среда в России не иссякнет никогда, как не иссякнет в
нас питательная среда для поэзии – массовое поэтическое графоманство.
Желание писать стихи, писать песни – это какая-то массовая российская
жажда. Поэтическая страна просто не может не быть государством
графоманов. Стихами Россия была больна всегда, а песнями заболела в
50-60-е годы. Просто эпидемией или инфекцией это назвать – великий грех.
Если и болезнь, то – высокая! Ведь это же рывок к творчеству. И мне
кажется, что, появившись в 50-60-х годах, он уже не исчезнет никогда. И
аудитория останется. Она была, есть и будет. Достаточно посмотреть на
Грушинские бардовские фествали или на фестивали бардовской песни в
Израиле. До десяти тысяч участников. Конечно, 90% графоманов, а ярких
талантов, как и в любом деле, немного, но ведь без графоманов не будет и
талантов. Одно время мне даже казалось, что молодежь, наевшаяся роком,
массовым порядком перетекает с вытоптанных площадей на наши полянки.
Наверное, я заблуждался, но...
– Какие родственные явления вы могли бы назвать для бардовской песни
– французские шансонье, рок, романс, блатная песня?
– По-моему, авторская песня абсолютно всеядна, как медведь. Вы
можете услышать в ней и французский шансон, и подзаборную песню, и
каторжную, и блатную, и цыганский, и городской романс, и рок. Другое
дело, что у нее есть родовые черты, которые я не взялся бы определить,
но они резко отделяют ее от всего вышеперечисленного. Если представить
себе концерт, где поют самые разные песни, то я с ходу могу определить:
вот это - бардовская песня, а это – нет. Наверное, дело в интонации.
Конечно, текст. В бардовской песне очень важен текст, который не так
значим для рока, а для попсы и вовсе не важен.
– Кто из бардов прошедшего времени созвучен нашему времени –
Владимир Высоцкий, Александр Галич или Булат Окуджава?
– Из этих трех? Окуджава, конечно. Он же лирик. А лирик на то и
лирик, чтобы быть созвучным любому времени. Высоцкого еще долго будут
слушать, потому что он воспел времена несвободы. Нет, он не несвободу
воспел, а ее времена. Он нашел этим временам поэтический, песенный
эквивалент, а поскольку эти времена и эта несвобода еще очень близки к
нам, поскольку этой несвободы еще очень много в душе российского
человека, то Высоцкий созвучен, вполне созвучен нашему времени.
Александра Галича будут вспоминать и слушать, но это будет ретро.
– Как вы относитесь к тому, что называется русским шансоном?
– Это песни для частных секьюрити криминальных фирм.
О частностях и главном
– Мне очень понравилось, как Щербаков говорил о том, что вовсе не
обязательно говорить о мелочах и уж совсем не обязательно говорить о
самом главном; говорить стоит только о частностях. Как вы относитесь к
этой мысли?
– Это чрезвычайно хорошая мысль. Она заслуживает всяческого внимания
и понимания. Только нужно помнить, что все же порой возникает очень
высокая степень доверительности, когда можно и нужно говорить о самом
главном. Это действительно не всегда удается. Не всегда наступает та
минута, даже между очень близкими людьми, когда о главном говорится так
же легко, как о мелочах, и так же обстоятельно, как о частностях. Но
такие минуты бывают, и бывают не только между задушевными друзьями.
Здесь уж как проживется, как выйдет. Просто у нас с Мишей не было такой
минуты, когда бы мы говорили о главном. Я ведь не догматик. В отличие от
Миши, я не говорю: не стоит говорить о главном. Подойдет время – и о
самом главном можно будет поговорить.
– Тогда поговорим о частностях. Вы живете сейчас в Израиле?
– Нет. Я живу в России. Живу в своей московской квартире, где у меня
наконец есть рабочий кабинет. Но у меня есть небольшое жилье и в
Израиле, куда я наведываюсь время от времени. Был момент, когда я
полтора года жил в Израиле, в силу целого ряда обстоятельств, в том
числе медицинских. Оттуда наезжал в Россию. Сейчас все переменилось. Все
мои дела – здесь. Хотя и в Израиле у меня завелись разного рода дела,
поэтому, когда я приезжаю в Израиль, эта страна для меня – не заграница.
– После института вы пять лет преподавали на Камчатке, у вас есть
замечательные камчатские песни; в мемуарной прозе вы чудесно описали
Анапку – поселок, где работали учителем. Нет желания съездить туда?
– Если предоставится возможность, я, конечно, слетаю на Камчатку, и
сделаю это с удовольствием. Хотя там мало кто остался из моих знакомцев.
Я очень люблю этот край. До Анапки я вряд ли доберусь. Я даже не знаю,
существует ли она сейчас: когда я был на Камчатке в последний раз, все
шло к тому, чтобы свернуть этот поселок. Там все, как и везде в России,
переворачивается в сторону рынка. Он диктует свои суровые законы. Некому
содержать этот поселок.
– Как по-вашему: перемены в России идут к лучшему?
– Ну, если говорить о стратегическом направлении, то мы, безусловно,
движемся в правильном направлении. Другой вопрос – как мы это
проделываем. Вот тут у меня очень большие сомнения в том, что мы идем
оптимальным путем. По-моему, старое нас ужасно держит, ужасно сковывает.
Это старое сейчас видоизменилось – не замаскировалось, а именно
видоизменилось – и поставило все свои прежние недостатки на службу
своему новому существованию. В первую очередь речь идет о чиновничестве,
конечно. По сравнению с советскими временами орава государственных
чиновников увеличилась втрое. По степени коррумпированности мы занимаем,
наверное, одно из самых первых мест в мире. Наше общество страшно
коррумпировано – снизу доверху.
О диссидентстве
– Некоторое время вы были активным участником диссидентского
движения. Соответствует ли положение дел в современной России некоему
идеалу диссидентов? Победили диссиденты, в конечном счете, или
проиграли?
– Победили, потому что цель диссидентов была достигнута. Не только
усилиями их самих, но и движением всего общества. Я думаю, что эта цель
была бы достигнута, даже если бы и самого диссидентского движения не
было. Чуть позже или много позже, но была бы достигнута. Ведь цель
диссидентов – право же, вполне цивилизованна и минимальна, что ли?
Гласность. Свобода мысли, свобода инакомыслия, свобода слова – главная
задача всех диссидентов самых разных направлений. Тотальная несвобода
загоняла в диссиденты самых разных людей. Идеалы у них были разные. У
Александра Солженицына – один идеал, у Владимира Осипова – немного
другой, у Андрея Сахарова – совсем другой, но то, к чему все они
стремились, то, что они осуществляли явочным порядком, жертвуя свободой,
а то и жизнью, называлось гласностью. Диссидентство – это гласность,
осуществленная явочным порядком, без разрешения. Когда гласность была
допущена на государственном уровне, диссидентство кончилось. Конечно,
есть случаи, когда на оппозиционеров (особенно в провинции) идет охота,
когда гибнут честные журналисты, но я говорю о коренном повороте,
прекратившем диссидентство как явление.
– Вам не кажется, что многие беды современной России происходят
оттого, что диссидентство, пусть и победив, не заняло достойного места в
общественном сознании? Ну, к примеру, если, допустим, на выборы пойдет
бывший диссидент и бывший чиновник самого паскудного советско-партийного
ведомства, то победит на выборах бывший чиновник, а не бывший диссидент.
– Конечно, вы правы. Диссидентство никогда и не пользовалось
популярностью в широких массах. Это привычное явление для России.
Народники шли в народ, в деревню, их сами же мужики и сдавали властям.
Диссиденты даже среди интеллигенции не пользовались безоговорочным
авторитетом. Опросите очень даже либерально мыслящих современных
интеллигентов, как они относятся к диссидентам, – чаще всего вы
встретите скептическую или презрительную усмешку, скептическую или
презрительную оценку. Все это несправедливо, конечно. Я это говорю не
потому, что сам принимал участие в этом движении. Мое участие было очень
коротким и не таким уж активным. Оно было посильным. Просто я очень
близко видел и это движение, и этих людей. Они для меня были важными
ориентирами. Не для меня одного, конечно, но и не для большинства нашей
интеллигенции и нашего общества.
О псевдониме и творческих планах
– Меня всегда интересовало, почему вы выбрали себе такой псевдоним
для театральной работы – Юлий Михайлов?
– Очень просто. В 1969 году я не мог печататься на театральных
афишах как Юлий Ким, поскольку мое имя означало антисоветчину на всех
уровнях. И режиссер Леонид Эйдлин, с которым мы тогда работали над
"Недорослем" Дениса Фонвизина – я писал песни для спектакля, –
посоветовал мне взять псевдоним. Так было удобнее для всех. Эйдлин
отправлялся в Саратов ставить "Недоросля" с моими песнями, я оставался в
Москве. Пошел провожать его на вокзал. И только на перроне, когда поезд
уже должен был тронуться, мы вспомнили, что псевдоним-то так и не
придумали. Стали перебирать все простые фамилии. Иванов? Есть такой
писатель-пародист. Сидоров? Есть такой критик. Петров? И тот, и этот...
Дошли до Семенова. Ну, тут не просто Семенов, а Юлиан! Михайлов? Вроде
бы нет такого… Потом выяснилось, что есть у вас в Петербурге Юрий
Михайлов. Он сейчас умер, к сожалению, а тогда дружил с Львом Лосевым и
с ним вместе написал мюзикл "Принц и нищий". Мюзикл шел у вас в Театре
Комиссаржевской, и мне часто приходили извещения – мол, получите гонорар
за "Принца и нищего". Я писал, что я не тот Ю. Михайлов, я – другой Ю.
Михайлов.
– Забавно, ведь "Принц и нищий" – это история о двойниках.
Расскажите о ваших творческих планах.
– Сейчас отчитаюсь. Начата книжка прозы, которую я закончу в будущем
году. Есть проекты двух мюзиклов, которые мне очень нравятся. Один из
этих мюзиклов собираются ставить в Питере. Это "Обыкновенное чудо". Мы с
Геной Гладковым оснастили известный фильм несколькими песнями. Поэтому
возникла идея взять эти песни, добавить еще десяток и превратить эту
чудесную пьесу Евгения Шварца в музыкальный спектакль. Очень хороший
проект. Затем – сижу вот, сочиняю либретто мюзикла для московского
Театра Наций на библейский сюжет. Есть такой прекрасный библейский сюжет
о вавилонском плене. И совсем недавно мы с Геной Гладковым закончили
мюзикл по "Голому королю" Евгения Шварца. Такая кипучая деятельность.
Записал Никита Елисеев
Избранные тексты Михаила Щербакова, любезно подобранные для нас
BadMouse.
Эссе Никиты Елисеева "Честертоновская попытка" о книге Б.Акунина
"Пелагия и Красный петух" из журнала "Эксперт С-З", любезно
предоставленное нам
Heid.
.
http://yacht.zamok.net/DV/Potter/Posters/Snape/interview.html Юлий
Ким
на главную страницу
|
